Дорогами войны и мира

К ней и сейчас, восьмидесятилетней, прислушиваются дети. И даже когда она делает им замечание, воспринимают его без обиды. К примеру, мальчики, положив руки на ее руку, дают клятву, что не будут больше ломать деревья и кусты, посаженные много лет назад их бабушками и дедушками, а девчонки напрашиваются в подруги и регулярно приходят в гости попить чаю, полакомиться фруктами, которые она покупает к их приходу, а главное, поговорить на разные девчоночьи темы да послушать истории, которые рассказывает Людмила Ивановна.

Трепетное отношение к детям пронесла Л. И. Елизарова через всю жизнь. Начиная с восьмилетнего возраста, когда ей доверили заботу о новорожденном племяннике, судьба ее оказалась связанной с воспитанием малышей. Может потому, что Великая Отечественная война лишила детства ее, она так заботилась о них и любила.

Заонежье. Детство в оккупации

Пережитое в военное и послевоенное лихолетье осталось в памяти фрагментами – совсем ведь девчонкой была, много рассказывали родные, вместе с которыми старалась выжить, несмотря ни на что. Так сложилось ее личное мироощущение войны, как величайшего бедствия для человечества в целом и для каждого человека в отдельности.

Вот что вспоминает Людмила Ивановна о том времени.

- Родом я из Заонежья. Отец был председателем колхоза. В семье родилось десять детей, в живых осталось пятеро. Помню, как зимней ночью папа влетел в избу, нас с печки стащил, усадил в сани, чем-то укрыл и отвез в соседнюю деревню. Мама потом говорила, что было это в 1939-ом году. Отцу, наверное, кто-то сообщил, что его хотят арестовать. Через некоторое время он появился, отправил нас в Пряжу, там заведующим райфо работал его родной брат, а двоюродный был управляющим госбанка.

Мама перед смертью сказала, что спас нас Федор Лаврентьев, который жил рядом с нами в деревне. Он прятал папу почти год. Из Пряжи, когда началась война, папа перевез нас обратно в деревню, решив, что в Заонежье финны не пойдут, что им там делать. Это было в июне, а в начале июля его взяли на фронт. Под Ленинград.  От папы получили только один треугольничек. Он написал, что вряд ли выберется живым из той мясорубки, в которой находится. Потом пришло извещение о смерти: 3 мая 1942 года его не стало. Покоится в братском захоронении на Пискаревском кладбище в Санкт-Петербурге. Фамилия отца есть и на памятнике, установленном в Пряже. Когда война закончилась, я все надеялась, что он вернется. Увижу мужчину коренастого с усами, вроде папа идет, бегу за ним…

Финны Заонежье все-таки заняли. Сестру мою, 1922-го года рождения, сразу забрали под Медвежьегорск окопы рыть. А нас из родной деревни Богомоловское перевезли километров за 50 в деревню Пургино. Поселили в подвальном  помещении. Начали финны строить дорогу: прокладывали ее лопатами, ломами да кирками, взрослых, подростков выгоняли туда на работу. Меня, восьмилетнюю, оставляли с новорожденным племянником.

На каждого работающего давали черпак клейстера, сваренного из испорченной муки. Я получала на своих четыре черпака. С малышом на плече, держу его за ноги, головка болтается, каждый день ходила в деревушку Комлево за едой, которую называли пурой. Ее готовили в котле, вытащенном из бани. В пуре черви белые плавали. Вечером мама вылавливала их, и мы ели этот клейстер. Как-то одна женщина стала кричать, что нас кормят испорченной пищей с червями. На другой день пришел фургон, в него погрузили всю ее семью и увезли в концлагерь в Петрозаводск.

Однажды напротив нашего подвального окошечка остановилась финская кухня. От нее такие ароматы разносились – голова кружилась. Мы к стеклу прижмемся, смотрим, а по щекам слезы текут. Долго повар нас не замечал. А потом как-то поднял голову, посмотрел и пальцем меня поманил. Пока кухня стояла, он выскабливал из котла пригоревшую пищу и отдавал ее мне. Мама говорила, наверное, у него дочка или внучка на меня похожа.

Подружка рассказывала, они спать не могли от голода. Собирали розовую, белую кашку, щавель ели, чтобы хоть чем-то набить живот. У местных съестное было припасено, но держали для себя. Еще до того как финны начали строить дорогу, поспела земляника. Отправились в лес с сестрой и подругой. У местных там росла картошка, а по краям столько ягод!  Залезли в чей-то огород, наелись, а вылезли не в ту дырку, углубились в лес и до двух часов ночи, как нам потом сказали, блуждали по лесу: плакали, кричали. Клещей к нам присосалось - петуху клюнуть некуда. Дома мама и тетка снимали их с нас. Хорошо, что заразных не попалось. Подошли к озеру, видим, на скале сидит совершенно голая с распущенными волосами женщина. Мы так перепугались. Подумали - ведьма, и обратно в лес. Она нас догнала. Сказала, чтобы шли за ней. Показала тропинку, по которой идти, и скрылась. Наверное, партизанка была. Я искала ее в мирное время, она ведь в принципе спасла нас, писала в газету, но ни звука в ответ.

После войны рассказывали, как фашисты забили партизана. Подошел тот, оборванный, голодный, к брату старосты, деготь варившему, попросил поесть, тот накормил его, партизан уснул, а он - к брату. Деревню окружили и партизана поймали. В комендатуре русская уборщица работала, так она говорила, что пороли его резиновыми плетками. Прямо в раны сыпали соль и заворачивали в мокрую простыню. Кричал он страшно.

Когда дорогу построили, всю молодежь угнали в лагерь в поселок Матросы на лесозаготовки. Я делала в архив запрос, по документам этот лагерь не значится, а на самом деле он был. О нем упоминает В. С. Лукьянов в своих книгах о концлагерях на территории Карелии. Его тетка в нем находилась. Там практически все погибли. Вернулась моя сестра и еще несколько девчонок. Погибали от голода, от непосильного труда. У парней, как рассказывала сестра, пухли ноги, руки, чтобы скорей умереть, они бросались на колючую проволоку, часовые расстреливали их. Двоюродному брату удалось сбежать оттуда, так месяц финны вокруг деревни стояли, караулили его. И только он подошел, до матери оставалось каких-то полкилометра, его схватили и насмерть забили в комендатуре.

Осенью 43-го нас привезли в Великую Губу, закрыли в каком-то доме. Утром отправили на пристань. Мы, дети, шли впереди. А мама и старшие сестры задержались.  На пристани посадили на небольшой буксир и отчалили. Мы так кричали! Думали, нас в Онего выбросят. Вдруг видим, на пристани «маленькие человечки» машут руками – это наши были, финны с хохотом вернулись за ними. Привезли всех в Петрозаводск. Выгрузили. Закрыли в двухэтажном доме. Охрана у двери. Еды никакой. Потом меня и сестру стали все-таки выпускать. Мы бегали в подвал гостиницы «Северная». Там русские работали, давали нам еду, так мы и выжили. Когда освободили, пешком добрались до Пряжи. Карелам давали карточки, отпускали им продукты, нам, русским, ничего. Замужем за карелом была моя тетка. Когда финны заняли Заонежье, они тетку с ее шестерыми детьми отвезли в Пряжу, лучший дом им выделили. На пропитание мы зарабатывали тем, что всей семьей пилили дрова для школы, за что получали марки. Сестра у финнов убирала, еду какую-то приносила. Перед отступлением финны загнали нас в деревню под Пряжу. И дорогу заминировали. Кто пытался уйти, чаще всего подрывался. Мы бегали к центральной дороге и все смотрели, не идут ли наши. И вдруг однажды увидели троих солдат… С ними вернулись в Пряжу.

Муж старшей сестры был пограничником. Перед уходом на войну папа его просил, чтобы не бросил семью, помог ребят поднять. Он нашел нас в Пряже и перевез в Суоярви, здесь стояла его воинская часть. Нам дали избушку, где сейчас аллея Новосельцева: одна дверь, худые стены, но плита была. В 1945-ом до холодов жили в ней. Как только Пряжу освободили, сестру забрали на фронт, войну она закончила в Польше. Была зенитчицой. После демобилизации вернулась в Суоярви. Получила на Садовой комнату - 4 квадратных метра, ютились в ней семеро. В соседней комнате, что побольше, жил милиционер. Но кухня была большая, это и спасало.

Года два, как перестала сниться Людмиле Ивановне война. Один и тот же сон преследовал ее всю жизнь. В Суоярви с улицы Ленина выходит она на перекресток, что возле средней школы. Неожиданно темнеет, раздается страшный грохот. Бомбят. Кругом никого, она одна. Просыпается в ужасе, пот с нее градом.

После войны. Жизнь прожита не зря

- И после войны голод страшный был,-  продолжает Людмила Ивановна. - До отмены карточек страдали от недоедания. Потом появился в продаже коммерческий хлеб. Буханка стоила 500 или 600 рублей. А мы на троих получали пенсию 180 рублей. Сестра работала на картонной фабрике, там давали немного хлеба и кормили в столовой. Где раньше был магазин «Луч», хлебные карточки отоваривали. Маленькая буханочка в триста граммов нам полагалась. Несу ее и даже крошки не могу отщипнуть, потому что знаю, дома ждут голодные родные, мама разделит эту буханочку на всех. Так мы еще от своей пайки ей немножко выделяли – она очень болела, у нее даже кровь горлом шла. Потом кто-то козу нам дал, когда коза принесла приплод, молоко появилось. Мама часть молока продавала начальству. За него давали ей сушеную картошку. Мне казалось, что вкуснее этой картошки, распаренной в русской печи, ничего на свете нет.

Помнится в школе, в классе третьем, давали детям хлеб. Учительница принесет буханку и тоненькими пластинками разрежет на 30 учеников, потом ее на четыре части, и на каждый кусочек - чайную ложку песка сахарного. Мы так ждали большой перемены…

По специальности Людмила Ивановна воспитатель. В составе карельской делегации в 1978 году принимала участие в работе Всероссийского съезда учителей. Неоднократный победитель социалистического соревнования. Отличник просвещения СССР. Отличник народного просвещения. За добросовестный труд награждена орденом «Знак почета».

С улыбкой вспоминает, как собирали ее на съезд? Шляпу и кольцо дала одна племянница, костюм другая, туфли - заведующая детским садом, только пальто свое было. Работала в детском садике № 5, потом в «Березку» перешла, где и трудилась до выхода на пенсию.

Племянник не забывает свою няньку, и племянница, которая звала ее баба-мама Люда, тоже. Внучки, которых после смерти матери, она воспитывала, часто навещают. А еще вырастила двоих сыновей. Фото их висит в комнате на самом видном месте. Радует ее и правнук.

Выйдя на заслуженный отдых, начала Людмила Ивановна разыскивать своих близких, потерявшихся в годы Великой Отечественной. После войны не до этого было.  Хочет найти след Федора Лаврентьева, благодаря которому семья ее сохранилась. Пишет воспоминания. Часть их была опубликована в книге карельского поэта Ивана Костина «Плененное детство». Любит детей и дружит с ними, и уверена, что жизнь прожита ею не зря.

Светлана ПУШКИНА.

Фото автора и из архива Л. И. Елизаровой.