Не собачий собачий день

Бабье лето в тот год ограничилось одним днем. Жители городка S почти двенадцать часов купались в сияющей позолоте, перемешанной с прохладной синевой и пронзительным свистом свиристелей, стайкой порхавших с рябины на рябину и жадно поглощавших буро-оранжевые плоды.

А утром интеллигентного вида толстячок в массивных очках в черной оправе и серой в черную клетку жилетке - профессор-синоптик, с экрана телевизора напророчил на головы горожан дождь, но тот почему-то вопреки прогнозу опаздывал. В ожидании его городок плотно обложила насквозь пропитавшая воздух сырость, к вечеру уступившая место полупрозрачному мареву. Над горизонтом, как клубы табачного дыма, пробегали витиеватые грязно-фиолетовые облака, напоминающие силуэты устремленных в другие края псов. До полуночи, пока тяжелая дремота не одолела меня и не передала в руки тревожного сна, в этом колючем устрашающем мареве барахтался, плавал и не мог выплыть собачий плач, обескураживая и тревожа пристроившегося в кресле Элвиса.

…Мы гуляли с ним по обочине дороги от местного третьесортного бара до розовой пятиэтажки, и обратно. Он резво бегал по острым стебелькам скошенной к концу сентября травы, то и дело поднимал заднюю лапку, приветствуя редкие деревца ольхи да осины, подбрасывал прутики, жевал попадавшуюся еще зеленую траву, пытался вырвать с корнем почерневшие стебли полыни... В придорожной канаве, наполненной водой, плавал одинокий селезень. Невысокая хрупкая девушка в белом вязаном берете и светлой куртке, улыбаясь и что-то напевая, кидала ему кусочки хлеба. Забрасывая кверху желтый клюв, сияя зеленым шлемиком, тот пытался поймать их на лету. Элвис с удивлением уставился на дичь, залаял. Девушка, обернувшись, замахала на нас руками, мол, идите отсюда, не спугните птицу. Отправились восвояси. Охотничий по своей породе, но волею судьбы попавший в неподходящие для него тепличные условия, пес упирался. Природа брала свое, взыграло предназначение.

Навстречу нам легко шла, размахивая красной сумкой, черноволосая женщина в голубых джинсах, в высоких, за колено, черных сапогах, удачно подчеркивающих кривизну ее ног, в потертой кожаной куртке. Хриплым, возможно простуженным, возможно прокуренным голосом она кричала вслед девочке лет трех-четырех, облаченной в розовый комбинезон и нелепый красный берет с огромным фиолетовым помпоном, перебегавшей на другую от нее сторону дороги: "Куда тебя, чертуха, понесло?" "Иди, иди сюда, - пискляво звала ее девочка, - а то я сейчас начну собачку бояться!"

На противоположной стороне появилась троица: подвыпивший седовласый мужчина в черном спортивном костюме и белых кедах, пошатываясь, но стремительно, изредка оглядываясь назад, шагал в сторону бара, за ним рвалась огромная собака - помесь овчарки с дворнягой. Следом, держась за готовый вот-вот лопнуть брезентовый поводок, под углом почти в 45 градусов, летела женщина за пятьдесят - в красной куртке поверх цветастого халата, полы которого бились о черные резиновые сапоги, и орала на всю округу: "Не дразни собаку, старый алкоголик! Тебе говорю! Не дразни!"

Сумерки уже обволакивали нас, когда мимо пулей пролетела сизо-черная поджарая с квадратной мордой сука, главная поставщица в нашем микрорайоне беспризорных собак. Последний ее помет – семеро такого же, как она, окраса щенков, с весны подросших, ненавидевших детей, из-за некоторых, швыряющих в них камнями, и уже нападавших на тех, кто из жалости все лето их подкармливал. Она неслась на свою территорию, в лесочек за объездной дорогой с поваленными ураганом деревьями и застрявшими в том месте будто бы с ледникового периода валунами, говорят, занесенными в наши края из древней страны ариев. Проскочили мимо, петляя, не издав ни звука, не рыкнув на нас, еще несколько черных, вислоухих, длинноногих псов, и один рыжий в подпалинах проскакал на трех лапах. Зато Элвис, то подпрыгивая, то делая стойку, истошно лая им вслед, разошелся не на шутку. С трудом приструнила его.

Со стороны ржавых контейнеров для мусора, расположенных между гаражами и каменной оградой детского сада, усиливался шум. Те братья меньшие, кто подоверчивее, и еще не познали опасных нюансов бездомного собачьего существования, взвизгивали, всхлипывали, взвывали от настигающих их колких шлепков смерти. С «дротиками» в телах из последних сил они шарахались от нее и, упав, все еще перебирали по инерции лапами, взмахивали хвостами. Но курносая догоняла, подламывала лапы, валила наземь: кого на бок, кого мордой в траву. Судороги пробегали по телам животных, выталкивая из них дыхание жизни. Несколько недвижимыми остались лежать на ржавой влажной листве, в ожидании того, кто следовал за ними по пятам. Плоды костлявой подбирали два неряшливых мужика в изношенных робах, чтобы потом обменять их на купюры с изображением городов великой страны. А души не нажившихся на земле псов устремлялись ввысь... То ли за птицами в теплые края? То ли на свое небо? То ли к своему богу?

Через заасфальтированную площадку между гаражами и пятиэтажной высоткой, крепко держа за поводок, я вела Элвиса к дому. Он, не понимая происходящего, рвался туда, где шла безжалостная узаконенная охота, где одни твари Господни привычно уничтожали других. Словно из воздуха возле одной издыхающей собаки материализовались и запрыгали голосистые мальчишки и стали добивать ее палками... Прохожие отогнали их.

Из подъезда дома вышла миловидная светловолосая молодая женщина в белоснежном финском спортивном костюме, в такого же цвета кроссовках, с Кингом на поводке. Ее мопс при встрече с Элвисом впадал в стопор и начинал усиленно сопеть. Элвис, ткнув его носом, припадал на передние лапы и взвизгивал, вызывая того на игру. Женщина приветливо здоровалась, трепала Элвиса за ухо, интересовалась, все ли прививки мы сделали, уточняла породу моего пса.

Остановилась знакомая медсестра и, глядя на Элвиса, начала говорить о безжалостности людей и жестокости собак. Она молода, красива, доброжелательна. И беседовать с ней можно на самые разные темы. Но в тот вечер все разговоры сводились к одному. "Представляете, у нас в больнице жил кот: одноглазый, морда в шрамах, грязно-серого, ну точно хмурое небо, окраса, его воспринимали как достойного представителя кошачьего племени и уважали. Даже главврач закрывала глаза, если он вдруг случайно оказывался в поле ее зрения. Ходил котяра по отделениям, ловил мышей, персонал и больные его подкармливали. Но нашелся урод, прищемил ему лапу дверью. Чтобы соседей по палате рассмешить. Мы его - на рентген, снимок сделали, лангету наложили, лечить начали... Вынесли на улицу: в траве оставили, чтобы подышал да очухался, а тут свора собачья откуда ни возьмись – и полетели от нашего больного клочки по закоулочкам. Так жалко!"

Мимо, едва взглянув на нас и буркнув что-то вроде «здрсте», прошаркал, с трудом переставляя ноги, седоусый пожилой мужчина. Без старой овчарки, которая обычно плелась за ним следом. Весной мы впервые встретились в пригородном лесочке, он, прокашлявшись, полюбопытствовал, сколько лет моему песику. Выслушав ответ, пояснил, что его кобель совсем дряхлый: зимой уже умирал, а вот, на тебе, дотянул до тепла и даже лапы самостоятельно передвигает. Окликнув мужчину, я спросила, как чувствует себя Джек? "Сдох", - не оборачиваясь, бросил он и, еще более ссутулившись, поковылял дальше. Своей походкой, выражением лица и всей какой-то несуразной фигурой, от которых веяло безнадежностью и смирением перед неизбежностью судьбы, он напомнил мне его пса. Невольно промелькнула мысль, что и ему недолго осталось землю топтать.

Две картины под условным названием «отлов собак» запечатлелись в моей памяти с детства. Одна – ранняя: лошадка, скрипучая телега, на ней сооружение вроде клетки, сколоченное из почерневших деревянных брусков, оттуда доносится собачья перебранка, визг, вой. Теплая песчаная дорога, пробегающая через лесной поселок, по ней босиком шлепает девочка в коротком ситцевом платьице в васильках и светлых до коленок панталонах. С любопытством и страхом на расстоянии она наблюдает за горбатым мужчиной с суковатой палкой в коричневой руке, кирзовыми сапогами на крепких коротких ногах оставляющим огромные следы на песке по ходу телеги. При виде дворняги он направляет в ее сторону эту странную палку, и животное, словно очарованное, следует за ней прямо в клетку, дверцу которой приоткрывает сердитый парнишка, на корточках пристроившийся возле нее.

Другая: газик, ползущий по расплывающейся весенней улице, в кузове – исходящий лаем деревянный ящик со щелями, на подножке слева от водителя небритый мужчина в засаленной телогрейке, в руках, спрятанных в дырявые брезентовые рукавицы, проволока, заканчивающаяся петлей. Он соскакивает с подножки, набрасывает на пробегающую мимо собаку петлю и тянет визжащую к машине. Водитель, в выцветших солдатских брюках, гимнастерке и поверх нее в стеганном сером жилете на вате, степенно вылезает из кабины, поднимается в кузов, принимает конец проволоки и затаскивает в ящик переданное ему задыхающееся животное. Потом снова садится за руль. Драндулет трогается.

Из щитового четырехквартирного дома, возле которого схватили очередного пса, выскакивает девочка-подросток в вязаной кофте поверх школьной формы, в тапках не по размеру на босу ногу и с криком: «Отдайте Рекса!», устремляется следом. Но, увы! На требование ее мужчины не реагируют.
Картины эти со временем потускнели, краски вылиняли, но ощущение мировой несправедливости и великой утраты сопровождает девочку вот уже полвека.

Утром поднимаюсь с раскалывающейся головой. Всю ночь меня преследовала старуха, искусанная не так давно собаками - фото ее после этого происшествия было опубликовано в районке. Во сне, как и в газете, она с укоризной демонстрировала незаживающие рваные раны на отекших в фиолетово-черных жилах ногах, мол, нашла, кого жалеть. Щелкаю выключателем – тьма не рассеивается. На балконе этажом выше завывает долговязый Норд. В унисон ему поскуливает Элвис. Пса этого спозаранку выпихивают обычно из квартиры на площадку, и он гуляет сам по себе, делает лужи в подъезде и доброжелательно старается пометить жильцов, пока кто-нибудь не выпустит его на улицу. Недавно забрызгал мою соседку: та замешкалась у двери, вытаскивая застрявший в замке ключ.

Пока ищу свечку или фонарик, начинает светать. Сколько ни чиркаю и ни подношу спичку к газовой горелке, ни одна не вспыхивает привычным оранжево-голубым пламенем. Молчит и телефон. По мобильному пытаюсь выяснить у «помеченной» приятельницы, что происходит. Она тоже в неведении.

Минут за пятнадцать перед выходом на работу спешно вывожу Элвиса справить нужду. Натягиваю на голову капюшон. Улавливаю в воздухе запах гари. От крайнего подъезда отъезжают пожарные, расходятся люди. Перед рассветом там полыхал подвал. И кого-то даже эвакуировали из задымленных квартир. Женщины, стоящие напротив него, что-то шумно обсуждают. Подхожу к ним. Оказывается, они в печали не столько из-за загорания, сколько из-за того, что вчера какой-то изверг убил их общую собаку, которую жильцы приютили на площадке первого этажа. Возмущению нет предела. А одна, совсем старая, в пуховом платке, стеганом зимнем пальто, опираясь на палку, с помощью которой она уже не первый год передвигается вдоль дома, даже прослезилась. Пытаюсь объяснить им, что собака эта на людей нападала и даже кого-то укусила: то ли электрика, то ли сантехника, то ли почтальона. А они, собака толковая была, пьяных не выносила - это да, вот и гонялась за сантехниками, а они за ней. А почтальона покусала другая, хозяйская, что в вольере возле гараже живет - с цепи сорвалась. Кто-то уже успел распечатать на принтере фото отправившегося в мир иной пса. В обрамлении черной рамки снимок рыжего спаниеля вывесили на двери подъезда.
Приезжий торговец мясом - белобрысый детина в сине-зеленом комбинезоне, снимающий здесь комнату, продающий свой товар на местном рынке, ошалел при виде такой картины: "Что за люди! – заорал он - Сами жрут, что попало, а собакам мясо покупают, да еще косточку мозговую им подай! Глядишь, по этой еще и поминки сбацают". Ему возразили, собака, не в пример некоторым, понятливой, хорошей была!
- Хорошая собака - пристреленная собака! - подвел он черту и строго поглядел на женщин, мол, и спорить со мной не смейте. Его можно было бы с натяжкой назвать приятным мужчиной, для этого в нем вроде бы все было: и правильные, не крупные и не мелкие, черты лица, и густая слегка вьющаяся шевелюра, и рост выше среднего. Но жестокость и раздражение, живущие, видимо, внутри него и постоянно вырывавшиеся наружу, отталкивали от него.

В городе S всю ночь, которую многие практически промаялись, безуспешно борясь с бессонницей и кошмарными сновидениями, несмотря на объявившийся наконец обещанный дождь, то в одном, то в другом месте вспыхивали языки пламени. Вой сирен пожарных машин перемешивался с воем собак и наводил ужас на тех, кто не спал или просыпался. Мрачное утро тоже не предвещало ничего хорошего. Хотелось дотянуться до туч, раздвинуть их, отыскать спрятавшееся за ними солнце, вытащить его наружу, чтобы порадовать обитателей городка, взятого в кольцо лесами, клюквенными да гнилыми болотами, поднять им настроение, настроить на мирное сосуществование всех со всеми. Но тучи оказывались сильнее и не давали желанию хода.

Дора КИРИЛЛОВА.