Про Пашу-бегунка, шубу и собаку

После того, как Паша по прозвищу бегунок, отпраздновав свое пятидесятипятилетие, узнал о страшном диагнозе, поставленном ему участковым терапевтом, он отправился в банк, снял со счета накопившуюся там немалую для него сумму денег, зашел в кинотеатр, где приезжие корабейники торговали меховыми изделиями по скидкам, и купил жене норковую шубку аж за 80 тысяч рублей! На память о себе.

Супруга, не износившая в жизни вообще ни одного, даже цигейкового, манто, рассердилась на него за сокрытие таких деньжищ, к тому же впустую потраченных, и упрямилась, не желая даже примерить, не то чтобы носить богатый подарок. Но Паша настоял на своем и потребовал, чтобы она не прятала шкурку в шкафу, откуда регулярно, особенно под ночь, вылетала серебристо-пепельная моль, а повесила на виду и надевала каждый день. Пока снег не сойдет. На дворе стоял непривычно теплый март, а ему хотелось успеть полюбоваться на свою женщину, нарядную, из окна квартиры. А еще Паша не поленился, сбегал, в последний раз вприпрыжку, в приют для бездомных животных и привел оттуда молодую резвую собаку с симпатичной мордой и раскосыми, как у жены, глазами. Чтобы, когда он крякнет, супруга по нему особо не убивалась, чтобы тоску ее развеяла эта животина. Сколько жили вместе, не жалел ее, а тут что-то нашло. Ответственность за однажды доверившуюся ему простушку почувствовал. Поступки, ему не свойственные, даже слезу у него вышибли. И потом несколько раз вышибали, когда он с умилением вспоминал, как, не торгуясь, покупал дорогущую для провинции шубу, как тщательно осматривал собак, прежде чем в одну из них ткнул пальцем: эту беру.

Потом он уже не бегал, а спускался с пятого этажа медленно – аккуратненько так нес себя, чтобы не встряхнуть диагноз и тот по-быстрому не поставил бы окончательную точку в его существовании. Перед подъездом прохаживался мелкими шажками, да и те будто стоили ему неимоверных усилий, точно к каждой ноге прицепил этот диагноз по пудовой гире. Затем опускался на скамейку и наблюдал за ребятишками, гомонившими на детской площадке, прыгавшими по лужам, лазавшими по деревьям и ломавшими ветки. Раньше он обязательно сделал бы им замечание, а то и накричал бы, слезайте, мол, а то убьетесь, или прекратите безобразничать, природу уродовать! Сейчас же Паша просто смотрел на малявок и тосковал: уйдет он, а на земле ничего не закончится. Конец света, открыл он истину, наступает для каждого индивидуально.

Бегунком же его прозвали в детстве. Как только он поднялся с четверенек и принял вертикальное положение, он не пошел, а побежал, и так всю жизнь. Худощавый, с удлиненным торсом и крепкими коротковатыми ногами, темноволосый и кареглазый молнией носился по улочкам провинциального городка на работу, с работы, на озеро порыбачить, в лес по грибы-ягоды, на огород за городом, чтобы всюду успеть и, возможно, не упустить чего-то важного, все еще не осознанного им в жизни. За день где его только не видели. До того момента бегал, пока болезнь под названием цирроз печени, крепко обняв его, заставила задуматься о завершении земных дел.

Он отложил деньги на похороны и памятник в верхний ящик комода, под документы. И если раньше принимал спиртное в меру, то теперь стал алкоголем злоупотреблять, выпивая в день бутылку, а то и больше и почти не закусывая. С работы сразу уволился, поскольку утратил к ней интерес – доживет и на пенсию. Часами сидел, уставившись в экран телевизора, размышляя о кознях судьбы, удивляясь, как быстро кино закончилось и как печален его финал.

Как-то не по-людски, - время от времени повторял он, наблюдая из окна за женой, в норковой шубе выгуливавшей собаку. – Я ж не синяк какой-то, а нате вам – цирроз! Лучше бы уж инфаркт или под машину… Все почетнее.

Супруга, стеснявшаяся себя в шубе да еще при плюсовой температуре, да с собакой, знакомым и даже незнакомым объясняла, что крыша поехала у бегунка: он с диагнозом и при смерти, она вынуждена подчиниться, чтобы не травмировать душу его напоследок.  Ласковая и послушная в квартире на улице собака становилась неуправляемой. Получалось, что не хозяйка, с трудом удерживавшая поводок, ее выгуливала, а она хозяйку. Когда же супруги, после получения пенсии, несколько дней выпивали вместе: ссорились, мирились, прощались, псина, довольная, носилась по городку сама по себе или в компании гулявших на свободе псов.

Ты меня не проклинай из-за собаки, слышу-слышу, как соседям жалуешься, мол, сам заботы требует да еще собаку на меня повесил, на кой она мне сдалась. Ты поймешь, что правильно я сделал, когда помру. Она для души твоей утешением будет,  - увещевал супругу Паша.

На кой оно мне такое утешение, - сердилась та, - обуза, а не утешение.

А шуба? - продолжал он, - Дурында ты, каждая баба о шубе мечтает!

Много ты понимаешь в бабьих мечтах! – вопила захмелевшая половина.

Цыц! – пресекал он пустые возражения, - дай с чистой совестью уйти.

Жарко в шубе, - пыталась достучаться она до него.

Жар костей не ломит, - парировал он, переделав на свой лад пар в жар.

А изрядно выпив, требовал: «Иди сюда, баба, садись и слушай, что я тебе напоследок скажу».

Пашу не тошнило, отрыжки не замечал, боли в правом боку не ощущал, аппетит подводил – так перед смертью это нормально. О симптомах и аппетите ему рассказала жена, а ей знакомая санитарка из морга. Цирроз его, который он на всякий случай называл диагнозом, был молчалив, как и он сам. Паша сдал необходимые компоненты организма на анализы, но в назначенное время за результатами на прием не пошел: чего уж там изводить себя. Докторша, пожилая, безликая тетка, один раз взглянув на него, сразу все поняла: нос красный, значит, печеночник. И температура повышается, и давление скачет от этого. Водочку уважает, - сказала она медсестре. Кто ж ее не уважает, - ответила та и поверх очков взглянула на Пашу то ли со снисхождением, то ли как на очередного обреченного.

Вспомнил Паша умершего несколько лет назад от такого же диагноза приятеля, превратившегося под конец дней в пожелтевшего дистрофика с раздувшимся животом. Когда жена отправлялась в магазин или выгуливать собаку, Паша подходил к зеркалу и рассматривал себя. Лучше уж раньше помереть, чем в доходягу превратиться! В ожидании перемен он перестал спать ночами, а от несвойственного ему ранее раздражения страдала не только жена, но и он сам – у него начинали, как он говорил, разбухать виски и метаться в груди сердце. Оно будто прозрело и, ударяясь о ребра, пыталось достучаться до него, рассказать о чем-то важном. И Паша поменял к нему свое отношение: ощутил свое сердце не как мышцу, гоняющую по жилам кровь, а как нечто большее, обладающее сознанием. Сердце разговаривало с ним, но язык его Паше был непонятен.  Иногда оно плакало, и тогда Паша злился, чем нюни распускать, лучше бы помогло с диагнозом совладать, договориться или пари заключить.

Вечерами, когда небо освобождалось от туч, придвинув стул к окну, он садился и смотрел на заход солнца. В марте закаты яркие, с преобладанием разнообразных оттенков красного. В конце дня в игру небесных красок встревали золотисто-белые следы реактивных самолетов. Паша размышлял, если есть жизнь за закатом, то какая она? И если похожа на земную, то проживет он ее там по-другому. Шубу жене подарит в ЗАГСе, чтобы смолоду привыкала носить добротные вещи, а не дешевку на себя вешать, и детей они нарожают, чтобы гомонили в доме, скакали по лужам, валялись в снегу… Не станут делать аборты в ожидании квартиры и достатка.

Она-то, дурочка, втюрилась в него еще малолеткой. Потом он в армии служил, а она, заканчивая школу, письма анонимные ему слала, в которых про жизнь деревенскую в подробностях рассказывала, про соседей и знакомых, а про себя ни слова. Когда он демобилизовался и с этими письмами явился к ней, она от них отреклась, мол, знать ничего не знаю! Поступок этот поначалу Пашу рассердил, а потом он поставил его в ряд ценимых им женских достоинств.

Паспорт я забыл, сбегаю за ним, - сказал Паша, - не увидев среди односельчан у сельсовета, где он должен был расписаться с девушкой, сосватанной ему отцом, своей дурнушки, высокой, жилистой, строптивой, к которой прикипало его сердце. Она сидела на скамейка за домом, и в глазах ее зияла пустота. Увидев его, закрыла лицо руками и заплакала. Они умчались на станцию и вскочили в первый проходивший мимо деревни поезд…

Месяца через полтора, после оглашения докторшей приговора, Пашу вызвали в поликлинику, история болезни оказалась не закрытой. Терапевт лениво отругала его за халатность и, уставившись на засыхающий на столе кактус, сказала, что все у него нормально, красный нос бывает не только у печеночников, да не такой уж он у него и красный, обветренный слегка.

Эх, поспешил деньги снять да потратить! – сокрушался Паша, возвращаясь домой. - Теперь снова придется на работу устраиваться, снова копить, как он шутил, золотые пиастрики. Хобби у него такое!  Душу греет каждая отнесенная на сберкнижку копеечка. Миллионов быть у него, конечно же, не может, горбом ведь рублики добывает, но что-то скопить удастся. Для чего? Ну, чтобы было! Шубу - в шкаф, - решил он, - листьев герани в карманы, и никакая моль на нюх к ней не подлетит. Собака? Да пусть себе живет. Для разнообразия существования.

Бежал почти счастливый Паша по городку, а люди удивлялись, надо же, бегунок-то оказывается жив и по-прежнему резв! А, говорили, будто совсем никакой, вот-вот коньки отбросит. Паша угадывал их мысли и про себя кричал: шиш вам! И мысленно кукиш показывал встречным и отступившему диагнозу тоже. У пешеходного перехода, что возле школы, где детям вбивали азы наук, посмотрел направо, а налево не взглянул… Тут-то Пашу и настигла та, что с косой. Швырнула на зебру, да так, что затылок его затрещал, и бурая жидкость пролилась на асфальт. Судьба оказалась благосклонной к нему...

В тот момент, когда он оказался на асфальте, собака, взвизгнув, сиганула с балкона вниз и пропала. На сороковой день после Пашиного ухода от обширного инфаркта умерла его возлюбленная. Похоронили ее, как она и завещала, под березкой рядом с супругом, в подаренной им норковой шубе. Говорят, на их могилах люди видят иногда собаку и даже слышат, как она воет, но как только сделают шаг в ее сторону, она исчезает, словно в воздухе растворяется.

Дора Кириллова.